ЖУРНАЛ 'ВАХТОВАЯ ЖИЗНЬ'


Фраза момента:
----------




Шире Круга Нет! 
Шире Круга Нет!
Заведи себе Блог на WWW.SHIREKRUGA.NET
и найди своих друзей!
  28 ДНЕЙ

 

28 ДНЕЙ

 

 

(Механизм глазами шестеренки)

                                                        

 

 

 

 

 


 

 

                                                    Посвящается «КСМ»

 

 


 

 

Снова утро. Шум в голове и сухость во рту. Вчера я понял что-то очень важное для себя, но сейчас все забыто. Не вспомнить.

Наушники. Щелчок мыши. Аккорды поплыли, и стало горячо глазам. Сознание еще не вошло в привычную колею, оно открыто  и постигает то, что лежит «за»; слова песни, как горящий металл, капают в незащищенную душу.

Поиск. Одиночество. Падения и взлеты. Опять падения, и все больнее... Страх.

Снова утро, и Вечность все ближе, и я стою перед ней: ничем не прикрытый, уязвимый...

 

 

 

 

Another brick in the wall

(Pink Floyd, «The Wall»)

 

…Грустно собаке, она живет за счет одного рождения, как и я.

(Платонов, «Котлован»)

 

 

 

 

УТРО

 

 

 

Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Не открывая глаз, вялой, как щупальце осьминога рукой, шарю по тумбочке, нахожу громыхающую виброзвонком сотку, и на полуслове пресекаю эту гнусную фразу: Д-з-з-з-з… Вре…

Тишина. 

Кто-то прошаркал по коридору, заворочался за фанерной стенкой сосед,  тоже разбуженный этим кощунственным призывом. Издевательство: живого человека, к шести утра, на работу, да это… Да за это… На фиг, на фиг… Прижимаюсь лицом к подушке и сознание сразу тонет в темных, теплых водах сладкого забытья.

…Я стою посреди цветущего луга. Горячее солнце, будто вплавленное в янтарь, застыло в зените, венчая купол глубокого ультрамаринового неба. Воздух неподвижный, густой, наполненный пряным ароматом трав, дыханием лета, томной негой июльского полдня. Большой шмель, весь покрытый золотистой пыльцой, лениво перелетает с цветка на цветок. Юркая ящерица проворно взобралась на камень и замерла, подставив солнцу пестрые бока.

Через луг, босиком по мягкой песчаной тропинке шагает карапуз лет четырех, ярко-рыжий, веснушчатый, с ведерком и сачком для ловли бабочек.

Там, куда он идет, за этим лугом, - там очень хорошо, там льется нежный ласковый свет, и счастье – как вечность...

Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – сорок.. Д-з-з-з-з…

Я в темной, холодной комнате. Тумбочка у кровати, фанерный потолок, полоска света под дверью. Ставлю будильник на паузу непослушной рукой.

Не буду просыпаться. Делайте со мной, что хотите, но я не встану. Не нужно мне ни душа, ни завтраков ваших суррогатных, скажите только, что Завод взорвался, что море вышло из берегов и поглотило его, что можно еще немного поспать...  

Лежу. Волны сна мягко покачивают, а где-то в мозгу уже проснулся Сотрудник и зудит: «Вставай, бедолага. День начался. Вста-вай. Все шестеренки механизма должны работать исправно, иначе их выкинут, и заменят новыми». Ну и пусть, - говорю ему, - пусть заменят. Стройте «Его» сами. А мне ничего не нужно: уеду домой, буду вечерами сидеть на лавочке и пить пиво. Чтобы клены, фонарь и тень от  листьев на асфальте…  

Все же, страдая, выбрался из-под одеяла, опустил ноги на холодный пол и уперся подбородком в ладони.  

Стало тоскливо. Вот так - каждое утро, день за днем, и с каждым разом - все меньше, и ближе, и тревожно от смутного чувства вины перед кем то, за что то упущенное, не сделанное, невозвратное… За сотни пустых дней… 

А сколько ж я спал-то? Часа четыре с половиной, наверное. Ведь договаривались вчера, что: по пиву - и все, и по домам…

Мысли спутались, в голове - гул, во рту - мерзкий привкус от выкуренных сигарет. На столе стоят пустые бутылки из-под «Балтики». Беру одну и кидаю в мусорное ведро. От удара легкое пластмассовое изделие опрокинулось, бутылка вывалилась и закатилась под стол. Ногой отправляю ведро следом за бутылкой, достаю из шкафа зубную щетку, пасту и выползаю из комнаты.

Коридор уже наполнялся восставшими ото сна сотрудниками. Прошла, стыдливо потупясь, юная дева в коротеньком шелковом халатике с вырезом. Прошаркал заросший щетиной усатый мужик с опухшим лицом. Где-то, за одной из дверей, бубнит телевизор.

Новый день восставал из пепла в тысячный раз.

 

В душевой над раковиной одиноко стоит полный человек в белой футболке и шортах. В его темных восточных глазах – глубокая скорбь, уголки рта обреченно опущены. В руке у человека бритва. Увидев меня, он произнес неопределенное «о-о-о-у…», и провел бритвой по горлу, снимая щетину. Человек этот – Владимир, переводчик одного из крупных отделов, поэт и музыкант, а также мой друг, коллега и иногда – психотерапевт: один из немногих, благодаря кому я не сбрендил здесь окончательно.

-    Во-ван… Ну, и как? Спросил я, открывая тюбик с пастой. 

-         А ничего... Даже странно.

-         Алкаш вы, батенька. А я - болею.

-         Что-то вы, Сергий, совсем «того» - расклеились. А еще - спортсмен.

-    Было, было… глянул в зеркало: взгляд мутный, лицо помятое, мешки под глазами, спутанные немытые патлы на плечах. Не брился две недели – лень. Володя умудряется бриться почти ежедневно, а мне силы воли не хватает. Бороду, что ли, отрастить... Борода, говорят, мужественности придает.

- Совсем вы себя не жалеете, Сергий – выговаривал я своему отражению, орудуя щеткой -  все пьете. Распустились, раскисли. А раньше... - На миг вспомнилось: острый как нож скальный гребень, покрытый снегом и льдом, над морем сияющих под солнцем облаков. Звон забиваемых крючьев разносится в разряженном воздухе... - Не для меня это место, - оправдавалось отражение, заглядывая в глаза – нет сил никаких: сосет энергию, как вампир...

- Вот, Вова, почему нельзя, чтобы было хорошо без того, чтобы потом было плохо? – задал я риторический вопрос.

- Потому что за все, Сергий, надо платить – так же риторически ответил Владимир, покончив с бритьем и укладывая бритвенные принадлежности в прозрачную пластиковую сумочку. - Только вот, почему-то, за хорошее платить приходится чаще – добавил он, направляясь к выходу. – Да уж...

В дверях Вова обернулся:

-  Кстати, Толик звонил. Передавал привет. На той неделе он заедет.                 – Спасибо! А ты ведь к тому времени уже – все, домой?

– Да. - Володя помолчал и добавил – домой вообще не хочется. И здесь - не  хочется... – Он с тоской поглядел вокруг. - Ну, удачно отработать. Смотри, на автобус опять не опоздай – попросил он, выходя из душевой.

- Угу, до вечера – промычал я вслед. 

Приедет Толик – будем пить за приезд. А как же? Но – не много, просто компанию поддержать – убеждал я себя.

Переводчик Толик, наш общий друг и единомышленник, появился на Тенгизе позже меня с Володей, в то время когда мы уже считали, что старая гвардия вышла вся, а народ в массе своей обмельчал. Ну, и доказал обратное. Определенно, судьба нас хранит: с одной стороны прижмет, а с другой -  дверцу откроет. Тяжело здесь, да спасибо – друзья выручают.  

Вернувшись в комнату, долго искал чистые носки и пропуск. Искал в шкафу, под столом, на телевизоре, за тумбочкой… В конце концов, перевернув все вверх дном, пропуск нашел под кроватью, а носки одел грязные – чистые кончились. Глянул на часы - в столовую уже не успеваю. Вот так всегда. Не проспишь, так… не знаю что. Но обязательно пойдешь на работу голодным… Не опоздать бы, действительно, и на автобус. Натянул синие спортивные штаны, мятую рубашку, куртку с логотипом Компании, сальные волосы не собрал в хвост и пополз на остановку, шаркая стоптанными рабочими ботинками по мокрому асфальту. По пути купил в магазинчике две упаковки китайской лапши - завтрак. 

Одно и то же, одно и то же изо дня в день. Весь мир – как заевшая пластинка.

Сейчас построимся в шеренги, погрузимся в автобусы, чтобы через пол часа вывалиться из них темной, заспанной массой, пройти вдоль заборов с рядами колючей проволоки, под мертвым светом прожекторов, мимо плакатов, с которых улыбаются и показывают большие пальцы люди в касках, влиться в ворота проходной, расползтись по своим местам и до вечера твердой рукой устранять, исправлять, улучшать и смотреть в будущее соколиным взглядом потомственных пролетариев.

Все как всегда: как вчера, позавчера, и неделю назад, и завтра и вовеки веков. Извечный «день сурка».

 

 

 

 

 

 

РАБОТА

 

 

 

 

В огромном, лишенном окон зале обшитым белым пластиком, в этот ранний час было почти безлюдно: светились экраны мнемосхем, из чрева пультов управления доносился монотонный гул, издаваемый их электронными потрохами, с потолка безразлично пялились лампы дневного света под матовыми плафонами. Ведущий инженер ночной смены сдавал вахту инженеру смены дневной, еще один человек примостился у пульта, торопливо дописывая данные в вахтовом журнале. За столиком у входа сидел заспанный охранник с журналом регистрации входа-выхода. Отсюда, из «нервного центра» Завода, окружающий мир виден через экраны камер наружного наблюдения: люди, стоящие в курилке, люди, вяло бредущие в темноте через проходные, охранники которые проверяют их металлоискателями, столбы отпарных колонн, увешанные гроздьями желтых огней, и пылающие в черном небе факела, которые освещают Завод трепетным мутно-красным заревом.  

Так: пройти мимо охранника. Не дышать. Хорошо. Поздороваться с ведущим инженером. С человеком у пульта – тоже. Залить лапшу кипятком из чайника…

Проделав эти манипуляции, я добрался до своего кресла и включил компьютер. Ничего интересного за ночь как обычно не пришло. Почтовый ящик пополнился лишь дежурными рассылками. “Chevron News”, “TCO IT Help”, “TCO PFD Executive Assistant”… Удалил все, не читая. Ничего не хочется, только спать. Утомленный мозг подернулся мыслью и завис, мешая Маркеса с Платоновым: «терпеливая тщетность Бытия».

Третья неделя вахты. Время, когда начинает казаться, что жизнь глумлива и бессмысленна. Каждый новый день начинается тяжело, через силу, будто приходит в движение разлаженный, проржавевший механизм. По утрам колесо шестеренки страгивается с места с лязгом и скрежетом, сточенными зубьями упираясь в пазы, напрягаясь и стеная. Заедая на наростах ржавчины и хрипя, шаг за шагом толкает себя сквозь время, минута за минутой, час за часом, перетирая воспаленными деснами пресную похлебку бытия. День тянется бесконечно долго. Шестеренку наполняет сознание собственной ненужности и ничтожности в тисках огромного Завода. Исчезнешь – никто и не заметит. Так, муках тщетности, с сознанием собственной бесполезности проходит еще один день в мире, где отдельно взятый человек становится все менее значим. Для сотрудника – день жизни. Для Завода – оборот шестеренки.

А этот день, между тем, только начинается. Настроение паршивое, нервы натянуты уже с утра, и до отбоя – пол суток.

 

Лапша дошла, и я ел ее пластмассовой ложкой из картонной банки, бездумно уставившись в монитор.

В операторную вбежала Ирина, переводчик ночной смены. Волнистые локоны цвета воронова крыла, агатовые глаза, улыбка:

Привет, Сережкин! Приятного аппетита! – она чмокнула меня в щеку и положила  пред клавиатурой половинку «Сникерса».

- Превед и тебе, Иринчег.

- Как вчера вечер прошел? Гуля-яли небось, редиски, а  я тут, сижу, понимаешь, одна, всеми покинутая и забытая… Вот. - Она коротко вздохнула и обиженно выпятила нижнюю губку. Солнце, согревающее холодный склеп души моей.

- Ой, Ириша, лучше бы я вчера помер.

- Опять за свое! Хватит уже тоску нагонять, пессимист, блин, все классно!

- Как работа? На ночь переводов не оставляли?

- Да какой там, если бы и оставляли - всю ночь турбину пускали, носились, как сумасшедшие. Слушай, ты не обижайся, но я ночной отчет так и не успела перевести. Сделаешь, а? Только надо прямо сейчас, до семи, до собрания, чтобы дневная смена продолжила.

- ОК, you bet.

- Ну, ты не обижайся?

- Ирина, на Вас – никогда! Сделаю, не волнуйся, сейчас сразу и начну.

- Ну, ладна, мой хороший, тада я побежала. Давай, не раскисай тут! –

И она упорхнула из операторной. Мужики проводили ее долгими взглядами.

Молодец, Иришка - подумал я ей вслед. Вот – человек, настоящий. И друг. Таких не каждый день встретишь. Повезло Славе.

Дружище Слава – сменщик Володи, и в недалеком будущем – супруг Иришки. Он большой,  добрый и позитивный, хотя те, кто его не знает, поначалу боятся из-за свирепой наружности, зато потом - тянуся.

Вообще, меня от друзей отличает то, что они – оптимисты, или философски относящиеся к жизни реалисты, а я - депрессивный меланхолик.

Итак: отчет ночной смены. Или… Глаза скашиваются на ярлычок в углу экрана: «MedEvacVietnam Apocalypses». Ну, один полетик – и начну.

Или - нет? Или - да? НЕТ! Совесть надо иметь! На работе надо работать! Работать, понял?! Развел тут… Ну… Ну, ладно… Но только один полет. Один!

 

***

 

 

 

День начался с собрания: важные лица. Бейджи на ленточках. Ощущение вселенской важности каждого сказанного слова.

Конечно, ни одно собрание в мире не начнется до тех пор, пока не будет оплачена дань технике безопасности. Слово взял иностранный консультант с холеным лицом и благородными сединами, в белой джинсовой рубашке заправленной в джинсы с широким ковбойским ремнем. Он вопросительно посмотрел на меня, я кивнул и занес карандаш над листом бумаги – делать пометки для перевода. Начал консультант с того, что со значительным видом сообщил, что осень заканчивается и близится зима.

Присутствующие согласно закивали и стали оглядываться друг на друга, словно желая убедиься, что сосед ничего не упустил: наступает зима. Зима, также как весна, осень и лето, полна опасностей (опасных факторов, как он выразился): снег, туман, гололед, низкие температуры – все может навредить Компании и ее сотрудникам. Чтобы противостоять опасным факторам, необходимо следовать специально разработанным политикам и правилам, которые охватывают все сферы деятельности сотрудника на работе, равно как и в не рабочее время. Вот – гололед: что следует предпринять, чтобы  снизить степень риска и устранить сопутствующие ему опасные факторы? Чтобы решить данную поблему, консультант предложил простой, логичный выход: не поднимать ног при движении по обледеневшим учаскам... В моем похмельном мозгу возникла картина: в предрассветной мгле, шеренги сотрудников в безликих форменных тулупах обреченно елозят ботинками, разбредаясь о своим рабочим местам. Но – безопасность есть беопасность, она – святое, против нее не попрешь, поэтому возражать никто не стал и все снова важно склонили головы в знак согласия.

Консультант советовал закаливать организм, использовать сооветствующую одежду, носить перчатки во избежание замерзания рук и помнить о правиле трех точек опоры при движении по лестницам и пролетам. Двигаешься по лестнице/пролету, и помнишь: две ноги на ступеньках – рука на перилах. Или – одна нога на ступеньке - две руки на перилах. Главное – не запутаться. В завершение всем были выданы листовки на тему «Несколько советов по уборке снега лопатой».

Чем глубже погружаешься в дебри техники безопасности, тем больше  убеждаешься, что жизнь твоя, здоровье и благосостояние каждую секунду висят на волоске, со всех сторон подстерегаемые коварными опасными факторами: разогреть чашку кофе в микроволновой печи, спуститься по лестнице, приблизится к электрической розетке со штепселем в руке, шагнуть с подножки автобуса – все может на век уничтожить сотрудника, если не следовать инструкциям и «Заповедям Эксплуатации», коих ровно десять. Десять заповедей от дяди Сэма...

Я чувствую себя обманутым. Беспомощно озираюсь, но вокруг - все те же непроницаемые лица, бейджи и джинсовые рубашки с логотипами. Все таки, в толпе я нахожу одного: рубашка не джинсовая, а обычная, мятая, в полоску; ворот расстегнут, такое же опухшее лицо и срадание в мутных глазах.

Брат... Хочется сказать ему что-нибудь трогательное, задушевное: о тщетности бытия, о бренности человека, пред лицом Вечности строящего замки из песка, о десяти «заповедях», о Звере в образе агнца...

Но «брат» сидит, безразличный ко всему происходящему, причастный тому, что лежит «за».

 

***

 

…День ехал по мне катком: «они» лезли со всех сторон, с бумагами,  поручениями, осаждали по почте, свои, чужие, электрики, механики, киповцы, они просили вкрадчиво, заглядывая в глаза, просили нагло, таскали от пульта к пульту, спорили, краснели, доказывали, почти ругались и мне начинало казаться, что мир сходит с ума. Чтобы отключиться от этого бреда,  вспоминаю песчаную дорожку и карапуза с сачком и ведерком...

Чем больше к человеку обращаться на работе, особенно по мелочам, тем больше он будет понимать, какой он на самом деле вспыльчивый, неуравновешенный, раздражительный, и в конце концов либо погонится за первым встречным с бейсбольной битой в руках, либо забьется в укромный  угол и там  возопит, закатывая к небу глаза «О, Боги! Яду мне! Яду!» - как булгаковский Пилат.   

Все бесит, каждое слово. Больше всего я ненавижу слова «переведи» и «скажи ему», а так же их английские аналоги «please, translate» и «could you tell him». От них меня тянет блевать. Меня выворачивает наизнанку от слова переводчик/translator, и я готов казнить всякого, кто осмелится произнести его...

Прибежал запыхавшийся парень в расстегнутом комбинезоне: «это… скажи ему», - начал он с сильным акцентом – «мы там ставим, а они – унесли. А ёмкстъ - не надо». – А??? – «Ты скажи, а то… ну, естъ же»!

Начались испытания чего-то: открыть клапан. – Закрыть. – Открыть. – Датчик. – Мотор. – Нет. – Да. – Нет. – Еще чуть-чуть. – Скажи ему – не открывается. – Скажи – 26. – Скажи – ОК.

Я - безмозглая машина. Я...

Подошел оператор с розовощеким упитанным американцем. По хитрому, довольному лицу оператора было ясно, что ему не терпится сообщить нам нечно ужасно забавное. – Скажи – «сто долларов», попросил он. – В смысле? – вот он у меня просит жвачку, а я говорю – сто долларов давай! – оператор радостно засмеялся, начал хлопать американца по спине и муслоить у него под носом невидимые купюры – ван хандред... долларс!! – толстый «янки» пришел в полный восторг, тоже стал хлопать оператра и весело грозить пальцем – ноу, ноу, ноу!

Я безмозглая машина. Я нужен для того, чтобы пропускать через себя чужой маразм и выдавать его в виде других словосочетаний, получая в ответ порцию такого же маразма.

 

Исчерпав силы, постепенно люди успокоились, разошлись по местам и наконец-то занялись делом.

Я вернулся к своему столу. Сижу злой как чёрт, пытаюсь читать книжку о том, как в далеком будущем, когда ядерная война уничтожила человечество, горстка каких-то кретинов спаслась от радиации в Московском метрополитене, где уже много лет живет, размножается, борется со всякой мутировавшей нечистью, которая лезет к ним с поверхности и мечтает о том дне, когда снизится радиационный фон и можно будет выбраться наружу. Ну-ну, мечтайте... Вас ведь только выпусти – придумаете новую бомбу, только чтобы на этот раз уже точно - всех, наверняка. По другому-то не умеем - нам же надо все уничтожить, чтобы доказать, что мы чего то стоим…  Технократы хреновы. Живите уж лучше в своих катакомбах…

Кто-то прошаркал по операторной и остановился рядом. Поднимаю глаза: стоит черный, с синим отливом, странно пахнущий индус (говорят, они всю жизнь натираются специальными маслами, чтобы после смерти лучше гореть, когда их кремируют), в руках - бумага. “Good afternoon, sir…” -  “Иди”, - говорю ему, “иди со своей бумагой на пятую подстанцию. Все, все там, иди. Сколько можно повторять - не занимаемся мы больше вашей макулатурой!» Ушел. - Что за день такой…

Читаю.

Снова раздались шаги, тяжелые, грузные, и опять – ко мне. Да что я вам сделал, что ж за наказание-то такое сегодня… Что-то большое, темное остановилось у стола, отбросив внушительных размеров тень на страницы. Не обращая внимания, продолжаю все так же сидеть, злобным взглядом буравя строчки.

- Ah…. Hm-m…. Ex-cuse me1

Заслоняя собой добрую половину операторной, уставившись на меня маленькими, заплывшими глазками, стоит туша килограмм на 160, в засаленном джинсовом комбинезоне с подтяжками. В одной жирной, испачканной машинным маслом  руке туша держит кусок ветоши, в другой – каску. На лбу - идиотские защитные очки с желтыми выпуклыми стеклами. Стрекозел, мать его...

-       Are youa tran-slator? - Проквакала туша с британским акцентом.

-       Yes.

-       Oh, thats good! Then may I use you professional skills for just a few minutes, please?2 – ишь ты, остряк какой, а – в табло? – OK, - говорю ему, - ладно, чего тебе? - Туша пришла с азотного блока. Там все время закрывается клапан по низкому давлению, почему - она не знает, и явилась сюда за помощью.

Пригласили оператора. Вместе с тушей они начали морочить друг другу голову на счет того, какую задвижку закрыть, какую открыть, где в обход пустить, а может, все дело в датчике, а может, в логике управления, и тогда это - к «писиошникам», и т.д., и т.п.

Минут через 15 оба поняли, что такие дела в кабинетах не решаются и,

поманив меня за собой, двинули на азотный блок. Терпеть не могу, когда при

мне заводят разговоры о задвижках и фланцевых соединениях. А смотреть на них ненавижу еще больше, чем название своей профессии вместе с его дурацким английским аналогом.

Скрепя сердце, напяливаю каску и тащусь следом. Дочитать не дадут, сволочи. Впрочем, все равно, книга стремная, как моя жизнь.

 

***

Установка по производству азота давила на уши всеми своими децибелами. Здесь было жарко. От нагретого оборудования воняло краской и железом. Толстый вытащил из кармана бируши, воткнул их себе в башку и, не обращая внимания на меня, стал толковать что-то оператору, тыча пальцем в один из фильтров. Когда этот «жиртрест» говорил, в уголках его рта скапливалась вязкая пенистая слюна, которая растягивалась нитями между тонких, кривых влажных губ.  Оператор стоит, моргает, а буржуй заглядывает ему в глаза, бубнит, надвигается все ближе, норовя засунуть свою мерзкую слюнявую пасть прямо в операторское  ухо, потом поворачивается ко мне и ждет. Перевода ждет, сволочь.

---------------------------------------------------------

1А-а... Хм... Извините...

2 - Вы – переводчик?

   - Да.

   - О, это очень хорошо! Не мог бы я на несколько минут воспользоваться Вашими профессиональными навыками?

Да ты че, с-сука, ваще охренел!?? - шиплю я дрожащими, побелевшими от злости губами, и наношу сокрушительный удар ему в переносицу. Буржуй, пошатнувшись, нелепо взмахивает руками и, обливаясь кровью, падает навзничь на бетонный пол, по пути ударившись затылком о железный угол кожуха электромотора: дурацкие желтые очки летят в лужу мазута, каска с идиотскими цветными наклейками падает с головы и, подпрыгивая, с костяным стуком катится под азотный блок. Я подбегаю и рабочим ботинком со стальным носком с размаху бью его в живот, потом хватаю стальную арматурину и что есть силы луплю это мерзко взвизгивающее, скрючившееся у моих ног жирное тело. «Ах ты, сука тупая, мудак заграничный, убьюнах…» Уже пот градом течет по лицу и застилает глаза, каска съехала на бок, сердце выскакивает из груди, а я все бью и бью, все бью его, еще и еще… И еще… Очнувшись, встряхиваю головой, делаю глубокий вздох и как могу спокойно сообщаю: «sorry mate, I didnt hear that partthis place is so damn noisy, you know»1… - Oh, Im sorry, my friend, Im sorry2, - отвечает он виновато улыбаясь, и мягко берет меня под локоть – «some times it just, you know, gets out of my head3». Волна безумия спадает, и мне становится неловко за то, что я только что его «замочил». Да что это я, в самом деле…

Повторяет. Перевожу. Заканчиваем беседу уже на улице, где не так шумно. Вроде, причину нашли, сейчас только вызвать специалистов, выписать наряд и, скорее всего, завтра все заработает. Жмем руки. Расходимся. Вместе с оператором вернулись в офис. Читать не хотелось. Хотелось выпить.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1 Извини, приятель, я  не расслышал. Тут, знаешь ли, дьявольски шумно.

2  О, простите, мой друг, простите.

3 Иногда это, знаете, как-то вылетает из головы

СУББОТА

 

 

Франция – Французам

Англия – Британцам,

А Шведам – Швеция, от края и до края

А моя страна – страна для иностранцев

И я другой такой страны не знаю

                                                                                                                                           (А. Розенбаум)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В Субботу вечером мы с Володей оставили тихую гавань родного бара в Доме-2 и притащились на вечеринку в Дом-1. Атавизмы памяти будили  смутное предчувствие бесшабашного веселья, которому мы предавались на этих вечеринках в далекой тенгизской «юности». Тогда нас было много, мы считали себя одной дружной семьей на веки вечные. Со временем, когда прошли первые восторги нашего мнимого братства, и все друг другу порядком поднадоели, оказалось, что большинство из нас – слишком разные, а зачастую и вовсе не интересные друг другу люди. Мы существовали только вместе, а по отдельности, один на один, как правило, не знали, о чем и поговорить. Море лиц, постоянно меняющееся, смеющееся, беззаботное, стало успокаиваться, мелеть, и скоро на месте бушующих волн осталась унылая иссохшая равнина. Кто-то образовал компании «а-ля-гламур», где надушенные, обсыпанные блестками стервы якшались с геями, кто-то вечерами носился по теннисному корту, кого-то обратили в свою веру протестанты из Караганды. «Старички» уходили, новые сотрудники приходили, каждый был сам по себе, и многие были одиноки. Жизнь с безжалостной методичностью маятника отмеривала день за днем, незаметно, слабыми толчками двигая все ближе к «незримой черте», и дни эти, ничем не заполненные, пустые, бесследно исчезали в мутной реке вечности.

Я тащился сквозь унылый строй этих бесконечных, как близнецы похожих друг на друга дней, без смысла и цели, тяжко вздыхая, сгорбившись под тяжестью невеселых дум, упиваясь сладкой горечью разочарования. Существование без смысла и цели – благодатная почва для сладкого разочарования. То, чего не хотелось замечать за звуками бесконечного праздника, обозначилось особенно ясно, когда праздник закончился, и наступила тишина. - Кто я? Тело, которое отец да мать вытащили из небытия и пустили по рельсам, от пункта «А» к пункту «В», от рождения к смерти, по дороге с которой не сойти, а о пункте прибытия знаешь лишь то, что он есть. Никто о нем ничего не знает, хотя добираются все.  

В чем смысл движения по этому отрезку..? Зачем, зачем, зачем… Зачем, хотя бы, работать? Чтобы было что есть, чтобы жить. Завод этот, Второго Поколения, зачем? Чтобы вкусно есть, чтобы жить. Жить, чтобы есть, чтобы жить. Добывание своего куска с отступлением для игры в неординарность. Закон биомассы. Брожение дрожжей. Родиться, существовать, пока не износится тело и снова уйти в небытие, из которого вышел. Да, и не забыть родить детей, чтобы они тоже прокатились от пункта “A” к пункту “В”. Вот, победа разума над неразумным веществом природы. Все просто. Поколение козлищ… Отпустить, что ли, и правда бороду и бродягой пойти по Руси…

 

Потом появился Володя, который тоже брел по вахтовой жизни без цели и направления. С ним мы всегда находили общий язык и, за сидя за барной стойкой могли пожаловаться на судьбу, каждый на свою, и вообще, поговорить по душам. А это важно – когда есть кто-то, с кем можно  поговорить.

Вот, Владимир, - сообщал я, наблюдая, как какой-нибудь пожилой иностранец охмуряет (и не без успеха) молодую местную девчонку - сидим мы тут, - два старых мудака… - Да, Сергий, отвечал он, - два старых мудака…

Мы видели, как «дедушка» и «внучка», напившись вина, под руку уходили из бара. - Нынче никто не ценит местного производителя, Сергий – сетовал  Володя. - Исключения есть, но они лишь подтверждают правило - Да, коллега, никто не ценит, - с тоской соглашался я, – а исключения - всего лишь исключения.

Хорошо тебе, Вовчег, тебя хоть дома ждут... – заводил я свою шарманку, наблюдая за струйкой дыма, от сигареты в пепельнице.

Владимир женат и имеет дочь и, бывает, я, приняв на грудь, говорю, что ему хорошо, потому что его дома ждут, а мне - не очень. Володя возражает, что семья – семьей, но это - и проблемы тоже,  и все такое, только это он не  всерьез. Владимир свою супругу любит, скучает по ней и здесь, на Тенгизе, пользуется безупречной репутацией. – И все же, - говорит он, оглядывая сидящих в баре девушек, - когда знаешь, что еще можешь нравиться, это приятно. - Да, «флирт невинный» - это можно – киваю я.  

- Женить тебя надо, вот что – заключает Владимир, глядя на меня  сквозь вуаль табачного дыма. – В ответ я пожимаю плечами и отпиваю еще глоток из бутылки.

Мне по жизни все больше стервы попадаются. В них изюминка есть – в красивых, умных, с болезненно утонченной психикой… Такие слишком сложно устроены для того, чтобы полюбить, поэтому быстро начинают   сомневаться, «думать», и - уходят. А ты узнаешь, что она, пока «думала», уже встречалась еще с кем-то, и остаешься один, страдать и зализывать раны, вспоминать сцены любви при свечах, ночные прогулки с шампанским, ее книги, ее диски, балкон в кленах… И долгие, мучительные выяснения отношений, сотканые из тончайших словесных кружев, которые она умеет плести как никто другой, каждый раз одерживая победу, и вот ты уже лежишь, поверженный, с сердцем, изнывающим от нежности,  уткнувшись в атласное худенькое плечико, а она смотрит мимо пустым холодным взглядом, чужая и далекая.

А с хорошими, домашними – с ними уютно, спокойно, но, все же, чего-то не хватает – той самой изюминки.

- Пока-то поумнеешь, отыщешь свое, разглядишь, не оттолкнешь... Э-э-эх...

- Романтик ты, Серега... Давай выпьем за то, чтобы каждый нашел, что хочет найти, а главное - чтобы мы знали, чего хотим.

- Золотые слова!

- Ура!!

- Ура!!

Так мы сидели, с каждой выпитой бутылкой становясь добрее, мудрее, снисходительнее, постигая, что жизнь на самом деле мудра и проста.

Я, конечно, старался запомнить все, что понял сидя за барной стойкой и, конечно, все забывал к утру, и на следующий день опять шел в бар, чтобы вспомнить.

Ну, еще по одной? - Пожалуй, хватит. - Завтра шестеренке еще вертеться. И после завтра – тоже вертеться. И через месяц, и вовеки веков, пока либо собственным усилием, либо направляемая чьей-то волей она не разомкнет предначертанный ей круг. Или не сточится о привод Механизма.

 

 

***

 

В баре  было шумно и многолюдно. Сотрудники в выходных футболках, в основном лысые британцы, стояли, от недостатка места прижав бутылки и стаканы к груди. Из мощных колонок звучал “Led Zeppelin”. По двум большим телеэкранам шел футбольный матч: Ливерпуль проигрывал Манчестер Юнайтед 1:2.Стойка с декоративными ковриками, местами влажная от разлитого пива, была усеяна мелочью - сдачи, которую иностранцы с легким презрением отвергают. Человек понаглее может напиться пьяным не потратившись вовсе, просто под шумок собирая эти монеты.

За стойкой, на высоком барном стуле сидела юная сексапильная блондинка, в джинсах с низкой талией и коротеньком топике. Сзади подкрался седеющий man, с залысинами, пивным брюшком, уже под хмелем, и ущипнул ее за задницу. Девица обернулась в недоумении, но, увидев перед собой иностранца, расплылась в улыбке:

- Hey John! :-))))

- Hey there! How are you!? :-D 1

Как бы невзначай положив волосатую лапу на талию девицы, John предложил ей вина. Девица, кокетливо улыбаясь и отводя пальчиками волосы с лебединой шейки сказала, что - «ОК».

По ту сторону стойки порхала барменша Людочка – маленькая, рыжая девчушка в белой блузочке. Когда она улыбается, из под верхней губки показываются… клыки.  За глаза я называю ее «Геллочка». Дождавшись, пока она нас заметит и обслужит мы, боком, прижимая к груди заветное, холодное, запотевшие, выбрались из бара и заняли свободный столик в общем зале. Свет погасили почти весь, оставили гореть только в столовой, отделенной от зала зашторенной стеклянной перегородкой.

Сидим. Пьем по одной, по второй, ковыряем фольгу на мокрых бутылках, давим окурки в жестяных пепельницах.  Музыка играет уже больше часа: народ толпится у столиков, поглядывает в пустующий зал, пританцовывает,  кто-то кого-то  уже тянет за рукав, но у тех кого тянут куража еще не хватает, а кто тянет - тем в одиночку выходить страшно.

Наконец, последнее освещение убрали. Наступивший мрак разрывают лишь вспышки цветомузыки и мерцание разноцветных гирлянд под потолком. Темнота – вот что было нужно:  в центр зала выбежала невысокая, коренастая, завитая в мелкую кудрю хмельная дева с короткой шеей и,

закрыв глаза, чтобы было не так неловко, чуть присела, расставив мощные

1 - Привет, Джон!

  - Привет! Как дела?

ляжки, подняла руки на головой и стала раскачивать массивным тазом.

Следом выскочили еще двое - как будто в ледяную прорубь прыгнули: маленькая, крючковатая, и еще одна, кругленькая; поставили на пол свое пиво и тоже стали вращать тазами, поднимать руки и кусать себя за нижнюю губу. Зажигающие девы старались не глядеть по сторонам и часто прикладывались к бутылкам. Адреналин бил в них ключом.

Подоспела вторая партия: в дупель пьяный француз с гривой черных волос,  еще француз - потрезвее, и стайка девчонок из отдела нарядов-допусков. Вышли местные парни, вытащили местных девчат. Вышли седеющие иностранцы, ведомые за руку молодыми красавицами. Еще через пол часа танцевали все. Воздух был наэлектризован.

А нам ничего не хочется. Танцевать не хочется - натанцевались. В тенгизской «юности». Пить не хочется - не идет. И уходить не хочется - лень.

От группы танцующих отделился человек среднего роста, в репперской шапочке, покрытый щетиной, с серьгой в ухе и направился было к бару, но увидев нас, приблизился. Это был Ахмед, компьютерщик.

-         Привет, мужики! как настроение? - я сделал неопределенный жест рукой.

-         Одни сегодня, что ли?

-         Да вот…

-         А чего так? Вон, сколько телок… (Одна из «телок» в облегающем черном платье выжидающе смотрела на него у входа в бар).  Ладно, я еще подойду, если че, а то... – Он кивнул  в сторону «телки» и скрылся.

 

Пьем по четвертой. Мигают цветные огни, маслянисто поблескивают стаканы, бухает музыка, и гулко отражаются от высокой конусовидной крыши. В ритм ей колышется море темных силуэтов, словно нанизанных на тугую, дрожащую нить звука. Длинные крашеные локоны, лысины, футболки, привезенные в подарок со всего света, цветные татуировки, толстые телеса, втиснутые в джинсы и выпирающие из них как тесто из бадьи, и стройные, точеные фигурки, с разметавшимися в танце волосами. Вот седой сухопарый американский дед с усами выбрался в середину зала и скачет с бутылкой в руке. Кто-то разлил пиво. Кто-то на нем поскользнулся. Кого-то, бледного, расхристанного, поддерживая под руку, повели в туалет.

Сексапильная девица (а она, скажем честно, чего уж там, - наша коллега), теперь уже в сопровождении подруги, остановилась у нашего столика, поводя бедрами:

-         Ну что вы, мальчики, сегодня такие ску-учные!?

-         Вовсе мы не скучные… Мы тут кон-кретно…, - промямлил я, бесстыдным взглядом изучая ее плоский животик и колечко в пупке. -  Может быть, две прекрасные дамы скрасят наше одиночество?

- Ну-у, вообще-то, есть еще много мест, где нас рады будут видеть!

Ах ты… Твою-ж в душу ма-а-ать…

- Ну и иди, вали к своим экспатам, на хер!! (это я про себя).

Вслух - А-а… хм… ну, давайте….

И когда они отошли, наклонившись к Володьке, – С-суки…

 

                                              

***

 

 

Сидим. Настроение паршивое. Все приелось за эти три года. В свое время мы каждому давали фору, а теперь я устал и ощущаю лишь пустоту внутри и страх по утрам, при пробуждении - страх, что придет время, и меня поглотит нечто темное, холодное, чего и описать нельзя. Все время - страшно. Чего-то главного не хватает в мозаике моей жизни.

Устал я.  

Вот и Вовка сидит, пригорюнился, щеку подпер кулаком…

А дальше что будет? Чем заниматься? Провести пол жизни, ожидая, что вот скорее бы настал вечер, закончился день, неделя, месяц? Не слишком ли высока цена? Жизнь утекает, как песок сквозь пальцы, а ты сам же ее и подгоняешь: «ну, быстрее…». Деньги – к ним быстро привыкаешь и незаметно ради них начинаешь жертвовать все большим. Все труднее что-то изменить. Страшно выбираться из накатанной колеи, откуда хоть и не видно неба, но сыто и тепло. Ставишь крестики в календаре, привычно твердя: «это работа, ничего, на работе всегда трудно, это так надо, это – зарплата, в конце концов. А как же? Ну, надо терпеть. Да кто-то же был бы просто счастлив! К тому же, если заниматься любимым делом уже не суждено - и возраст не тот, и здоровье… -  Вот так планка и начинает опускаться – когда сравниваешь с другими, кому хуже. В Африке-то, вон, люди и вовсе с голоду пухнут.

При таком раскладе лучшей альтернативы тому, что есть - нет. Грустно… Оно, конечно, и можно было бы попытаться, чем черт не шутит, но время как-то слишком быстро и незаметно уходит, и в один прекрасный день окажется, что уже слишком поздно.

А ведь, кажется, здесь у нас - все правильно, хорошо, все для человека. Тогда - в чем дело? Почему всем так хреново?

Однажды на заднем стекле автобуса прочитал: «Я безопасно вожу автобус? Если нет – доложите обо мне». Далее был указан номер телефона и адрес электронной почты отдела перевозок. «доложите  обо мне». Каково?

Вне завода – все то же. Приходит, к примеру, человек с работы, где он с шести до шести строил коммунизм по-американски, хочет по-человечески отдохнуть: взять в спортзале велосипед (чего проще), и погонять по «поселку». С плеером. Под Металлику, или Рамштайн… ну, да хоть под Иосифа Кобзона! Заходит в спортзал, а ему там – «прежде ознакомьтесь с инструкцией»:

Без обуви (в сланцах) – нельзя

Без каски – нельзя

В каске с расстегнутым ремешком – нельзя.

С плеером – нельзя

Нельзя по пешеходным дорожкам

По дороге – можно только с правой стороны

Нельзя сильно разгоняться.

Нельзя выполнять трюки (???)

Без прозрачных защитных очков - нельзя

Едут сотрудники, не спеша, чинно, в касках и очках, рядком по правой стороне. Без плееров. Вечеринка зомби.

Все есть - и ничего нельзя. Золотая клетка.

Политики, требования, запреты, ограничения, взыскания, искусственно навязываемый образ мыслей и модель поведения… Такое стеснение личной свободы, хоть в чем-то, хоть как-нибудь, в мелочах, по отдельности вроде и не заметных, и создает атмосферу угнетенности, подавленности.

Плюс 12 часовой рабочий день и отсутствие выходных. Плюс ночные смены. Плюс нездоровая пища. И однообразный быт. А чего стоит изнуряющая Тенгизская жара, климат не пригодный для нормальной жизни, и экология (о, экология - отдельный вопрос)… А один взгляд на эти унылые бесплодные степи – бывшее морское дно… Вот крыша и едет. Вторая половина вахты превращается в борьбу за сохранение психического здоровья.  

Нас загоняют в искусственно-узкие рамки, а мы ищем спасения в вине и дыме марихуаны, получая взамен короткого кайфа депрессии и чувство опустошенности. Потому что  нам не на что опереться. Мы – духовно нищие люди.

Завод вторгся инородным телом в нашу жизнь, быт, привычки, он пьет наши силы, молодость, здоровье, заставляет подчиняться своим мертвым законам, утверждая, что жизнь - это Он. Дом становится просто перевалочной базой. Живешь уже не дома. Живешь здесь. Дома только отдыхаешь.

Праздничная мишура: огромные цветные плакаты, счастливые лица, грубая красота рабочей экипировки, непомерно-огромные, давящие стальные конструкции, громкие фразы, призывы всем стадом двигаться к какой-то непонятной, большой общей цели, в сторону эфемерного блага и процветания, и -  ТБ, ТБ, ТБ… 

А за кулисами скалит зубы длинный нефтяной доллар. Ради него все это представление. Ради него мы здесь. Ради него мужики из соседних аулов, которые выглядят на 10 лет старше своего возраста, вкалывают на 50 градусной жаре, и умирают, едва дотянув до 50-и лет. Много в этом энтузиазма? К какой светлой цели они идут? Они просто добывают свою копейку. Потому что иначе – никак. Да им насрать на те «идеи». Просто коробит, когда кусок хлеба, который многим будет стоить куска жизни, раскрашивают веселыми красками. Ведь большинству просто смешны ваши лозунги! Игры взрослых людей. Недостаточно, чтобы человек просто приехал, отработал свои 28 дней, и вернулся домой. Нет, нужно целое представление устроить, с пафосом, с помпезными «митингами», со всей той нелепостью, которую мы должны принять и поверить…  Мы приехали работать – так дайте ж просто работать, а в душу не лезьте - без вас хреново. Все этот «кино», в купе с благотворительностью (да и с  самой гипертрофированной идеей ТБ) нужно для укрепления имиджа, чтобы жирным куском заманить еще больше рабсилы, чтобы лучше трудились, добросовестнее выкачивали нефть и заливали в  чьи то чужие цистерны. Если мы и движемся к процветанию, то уж точно - не к нашему. Придет время, и заговорят о том, как бессмысленно уходило сквозь пальцы народное достояние.

Кого-то все устраивает. Они разделяют. Они одобряют. Они поддерживают. Они носят одинаковые именные рубашки с логотипом Компании, бейджи на красивой ленточке (подарок за активное участие в очередной программе по повышению уровня и стандартов чего-то), они гладко выбриты, вежливо улыбаются и со всем согласны.  Начищенные до блеска винтики в теле Машины... Благодаря им завод уже почти построен и частично функционирует. Пробуждающийся Зверь… Не нам, которым плевать на тот  Завод. Мы, как и те мужики, просто выполняем, без энтузиазма, часто – через силу то, что положено. Потому что платят. Мы попались на этот крючок. Мы ничего не создаем. Мы – рабочий материал, расходные мозги. Значит, мы здесь – лишние, чужие, и… мы любим его.

Любим Большого Брата.  

 

 

***

 

 

Вечер достиг кульминации. Потные тела бились в конвульсиях танца. В соседнем кресле сотрудник в наградной футболке «ТШО» уронил голову на грудь. Нить слюны тянется из полуоткрытого рта и падает на эмблему.  

Откуда-то снова появился Ахмед, заговорщицки огляделся и поднес сложенные щепотью два пальца к губам. Я кивнул. Мы с ним еще вчера договорились. У Ахмеда всегда «чего-нибудь» есть, а если нет – он знает, где  достать. Ахмед указал головой в сторону выхода, туда, где в полутьме, в толпе хмельных танцующих людей стоял больших размеров субъект в черном кожаном плаще и очках с толстыми линзами. Субъект с кем-то беседовал, стараясь перебороть поток звука, рвущийся из колонок.

Володя меланхолично курил и стряхивал пепел в пустую бутылку.

-         Ты пойдешь?

-         Нет. Делать нечего…

-    А я пойду, - и начал выбираться из-за столика.

-    Предатель.

-    А все равно, сидим здесь - два старых мудака...

Вова с сожалением покачал головой, оттопырил в мою сторону третий палец и потянулся за пивом, давая понять, что разговор окончен.

- Да ладно, я скоро.

 

Субъекта звали Ерыч. Видно было, что он главный в нашем мероприятии.  Ерыч был очень полным, медлительным, по-восточному неспешным человеком, которого, казалось, ничто на свете не смогло бы удивить, встревожить или вывести из себя. Возможно, во всем была виновата марихуана.

- Слушай, это ты «Каюгу» сделал? – спросил он, когда мы были представлены.

- Ага. Где видел?

- Ахмед скинул. Ну, тема, молодец! 

«Каюга» – человеконенавистническая компьютерная презентация о Тенгизе в стиле «панк», которую я сделал прошлым летом. То, что каким то образом она все еще не попалась на глаза начальству я знаю наверняка, потому что до сих пор здесь работаю.

Ерыч решил не тратить время на пустые формальности. - Все собрались? - спросил он. - Тогда пойдем, на улице «дунем», а потом - ко мне (мол,  собрались покурить – так и пошли курить).

Мы вышли на улицу, обогнули Дом и остановились на крылечке запасного выхода одного из блоков. Улица была пустынна. Ни у блока, ни на прилегающих к нему дорожках не было ни души. Неподалеку располагалась проходная с охранниками, но если все делать правильно, никто не заметит.

Ерыч еще раз огляделся, достал из кармана плаща сигаретную пачку и вытащил из нее два джойнта. Мы с Ахмедом, чтобы не «спалиться», тоже достали по сигарете и  закурили.

-    Кто «взрывать» будет? - Спросил Ерыч. - Давай ты. (Он протянул мне косяк, а я ему – свою сигарету).

-    Ну? Полетели?

-    От винта, блин!

Я зажал в губах картонный «свистак», чиркнул зажигалкой, и вот язычок огня уже ласкает аккуратно скрученный бумажный носик, который на секунду вспыхнул и, пощелкивая, стала разгораться травка…

Тып-тып-тып, короткими затяжками, вперемежку с воздухом, набираю полные легкие терпкого марихуанового дыма, держу подольше, и не спеша выпускаю его на волю, в темное небо. И еще разочек…. Передаю сигарету. Ерлан сложил ладони чашечкой, вставил косяк между пальцев, ш-ш-ш-ш-ш-ш, - затянулся и передал Ахмеду. Озираясь на недалекий пост Групп-4, приканчиваем одну “сигарету”, потом, покашливая, сплевывая вязкой слюной и ежась на холодном ветру, раскуриваем вторую.

- Ну, как? –  спросил Ерыч.

- Пока ничего – ответил Ахмед

- А меня уже чуть торкнуло

Я тоже почувствовал, как мир начал замедляться, наполняясь недоступным ранее смыслом и ощущениями. Пока это было совсем слабое чувство и трудно было сказать, от того ли оно, что я покурил или от того что знал, что покурил.

Ахмед сделал затяжку, закашлялся и протянул нам почти докуренный косяк  - кто будет? - Давай сам, добивай. - Ахмед затянулся еще пару раз, сплюнул и выбросил бычок. Ну, как? Пошли что ли? – спросил Ерыч, оглядываясь.

И мы пошли-поплыли по огибающей Дом асфальтовой дорожке.

 

 

 

 

 

***

 

Стены комнаты были украшены портретами Мирлин Монро формата А-2 и еще каких-то женщин. На двери помещался плакат, на котором рядом с лозунгом призывающим всех дружно и безопасно двигаться куда-то вперед, миловидная девушка в защитных очках и каске приставила ладони рупором ко рту. Нарисованный зеленым фломастером, в руки девушки был вложен огромный фаллос. Сверху надпись: «Хочу такой ---й». - Наверное, у нее сперматоксикоз – подумал я и загрустил. У противоположной стены на тумбочке стоял ноутбук, колонки и простенькая настольная лампа. В остальном, это была обычная комната - как моя, как чья то еще, как сотни других комнат, в которых прозябают сотни сотрудников: две кровати, стол, шкаф, кресло холодильник… Сажусь, откидываю голову к стене. Вот оно… Теперь - «пришло». Лампа начала испускать волны теплого, доброго света, Мирлин Монро увидела со своих плакатов, что мне хорошо и заулыбалась приветливо. Над головой, мигая бортовыми огнями,  бороздит просторы мирового пространства датчик пожарной сигнализации. Ерыч подошел к ноутбуку, и поплыли еще волны – мягкие, музыкальные, и удивительно, почти осязаемо сплелись басы, и верхние ноты, где каждый аккорд отзывался во всем теле вселенской гармонией … «Pink Floyd»…. П-а-а-а-а-м… там-там-там… п-а-а-а-м… “Shine on Your Crazy Diamonds”…

Я закрыл глаза. Мир вокруг стал плавным и текучим, тело расслабилось, сердце наполнилось мудростью, а душа - спокойствием.

Те двое, что со мной курили, как их… рубятся в карты и изредка, с удовольствием: «вот накрыло, е-е-е-е, вот это накрыло…»

- Как ты? - «Спросил Ерыч».

- Классная трава, чувак, - медленно проговорил я, не открывая глаз.

- Это Кзыл-Ординская трава, чувак... Самая лучшая. На «отдыхающей» снова поеду, привезу килограмма два. В Кызылорде оч-чень хорошая трава, чувак.

Ерыч начал рассказывать, как они ехали с кем-то из Кзыл-Орды на поезде и курили в тамбуре, а коробок прятали в банке с кофе, которая стояла прямо на столике в их купе. Ахмеду все это показалось очень забавным: он повалился на кровать и начал похахатывать, не давая Ерычу сосредоточиться, из-за чего тому все время приходилось начинать заново. Ерыч пробовал раз семь, но лишь окончательно запутался и спросил – куда я говорил мы ехали? – Чувак, вы... не ехали, вы... прятали!! – сквозь смех выдавил Ахмед. - Что прятали? – спросил Ерыч, тоже начиная похахатывать. – Дураки, вы с ним ехали... в Кзыл-Орду!! – подсказал я, сгибаясь пополам от неожиданного приступа безудержного гогота.

Прошло минут десять. От смеха лицо превратилось в деревянную маску и было мокрым от слез, мышцы живота болели и, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. Было уже не смешно и даже немного грустно, но остановиться мы не могли: Ахмед лежал, подтянув к животу колени, прижав к лицу подушку из-под которой доносились приглушенные всхлипывания; Ерыч сполз с кровати на пол и в изнеможении стонал, откинув голову, одной рукой упершись в пол, другой держась за живот; я как маятник раскачивался в своем кресле. - В.... Кзылорду!!!... А-а-а-а... У-у-у-у-у... Пиво, минералка, семечки, сигареты бар ма?! - О-о-о-у-у-у.... Катится, катится... голубой... вагон!!! А-А-А-А-А-А!!!

         ...Еще через несколько минут мы молча сидели, бессмысленно уставившись в одну точку. Время изменило свой бег. Может быть, прошло 15 минут, а может, было уже далеко за полночь и скоро нужно собираться на работу. Тик-так. Тик... так. Круглый циферблат. Бе-е-елый. Над циферблатом – кукушка в домике. Ку-ку... Ку-ку. Кукушка-кукушка … Над  кукушкой – крыша. Терем-теремок. Резная крыша с завитушками. А под крышей – маятник. Покачаем головой: влево - вправо, влево – вправо... Ну вот, теперь голова тоже стала как маятник. Круглый бронзовый маятник с красивыми бликами. Ма-ят-ник. Наверное, все маятники очень спокойные: висят себе и раскачиваются. Не то, что сотовые телефоны. Моя сотка, например, настоящая истеричка. Каждое утро ни свет ни заря, проснется, и – пиилит, и – пиилит... А ну-ка, дорогая моя стерва, который теперь час?

Я полез в карман, достал сотку, повертел ее в руках, прочитал – «Nokia», и снова убрал. Я. Хотел. Посмотреть. Сколько. Сейчас. Времени. Достал сотку:

22:05.

... Вовка! - Я плавно поднялся.

- Пацаны, я пошел.

- А че так... рано?

- Там Володя ждет, я не на долго сказал… что.

- А... Зря он с нами не стал.

- Он это дело не любит, он… пиво любит.

- Ну, все равно, салам ему загоняй.

- Классная трава.

- Не за что!

Я вышел из комнаты и, поминутно рискуя заблудиться в хитросплетениях коридора, все же благополучно добрался до общего зала. Открыл дверь своим ключом, вошел, включил телевизор, взял со стола бутылку с водой и стал жадно пить. Так, хорошо – подумал я, ставя бутылку на стол. Только это не общий зал. - А что? - Это моя комната, блин... Я домой пришел... Е-мое, блин! Выпил еще воды, разделся, сел на кровать, включил лампу, выключил телевизор, лег, выключил лампу.

Есть ли жизнь на вахте… Нет ли жизни на вахте… Науке это… того…

В голове нежно пели хрустальные колокольчики, и убаюканный их тихим мелодичным звоном я уснул. Мне снился Буратино.

 

 

 

 

 

 

 

ДЕНЬ

 

 

 

Утром кто-то взял огромную, грязную тряпку и смыл все краски с земли и неба, оставив лишь блеклые серые разводы. Мы бредем вдоль сетчатого ограждения увенчанного колючей проволокой, по раскисшей от дождя дороге, обходя лужи, стараясь не влезть по щиколотку в бурую жижу: иностранный координатор, местный консультант, оператор и я. Слева у  дороги стоит серый короб установки очистки сточных вод. Огибаем его, сходим в грязь, шагаем через нее по пружинящим доскам и останавливаемся у заброшенного пустыря. Пустырь обнесен останками  ветхого забора, готовыми вот-вот свалиться в глину. За забором – покосившийся биотуалет и чуть приметный овражек, наверное, бывшая траншея, из которой к небу тянутся чахлые поросли тростника. Шум ветра в колючей проволоке. Гул факелов над степью. Здесь - один из участков Старого Завода, построенного еще при Союзе, и примыкающего к Заводу Новому.

- Это, скажи ему, вот, где земля насыпан, восемь линий идет: два К-3, три амин, два К-1, и один линий К-9, где земля насыпан – просит оператор.  

Там, где «земля насыпан», ничего нет, линии проходят под землей, а на поверхности есть только деревянные ящики, покрытые черным пластиком.

- Где лучше делат врезка? Ближе к столовой, или сразу от ЗВП?

- Давай от ЗВП – отвечает местный консультант оператору. - Сходи сегодня на счет наряда.

- No big deal, just a couple of valves and a gauge, I think we can accomplish that by the end of the week 1 вставил пять копеек координатор.

- А это что?

 

 

1 Пустяки – здесь всего то нужно: пара задвижек да манометр. Думаю, к концу недели управимся.

 

- Пожарный линия.

- А?

- Пожарный линия!

- Откуда?

- Оттуда.

 - Куда?

- Вот сюда.

- А бирка?

- Он старый.

- От «Т-93045»?

- Нет. От «Т-93043».

- А «Т-93045»?

- Уже на водоподготовка.  

- М-м…

Ноу проблем! - сообщает оператор иностранному координатору.  «Зыс танк…», – и машет рукой в сторону Нового Завода: мол, там она, родимая, стоит.

- What did he say? 2

Перевожу.

Посовещались, развернулись и побрели обратно, прочь от забора и био-туалета, мимо установки очистки сточных вод. Поодаль, хрустя мокрым гравием, идут двое рабочих в синих робах и белых касках. Они несут трубу. У проходной стоит охранник, курит.

Идем мимо охранника и дальше, по гравию, за рабочими с трубой, в еще один черно-белый день.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1 Что он сказал?

 

САМОЛЕТ

 

 

 

- Высота шестьсот, начинай выравнивать. Плавнее, за скоростью следи.

- Все, пятьсот высота. Траверз «дальнего» доложишь.

Выдержать курс. Выдержать высоту. Выдержать скорость… Как треплет…

- На траверзе.

- Шасси выпустить!

Поворот рукоятки: сзади раздался глухой удар, затем гул гидравлических приводов и через несколько секунд ветер загудел в стойках.

- Шасси выпущено, три зеленые горят.

- Закрылки 15!

- Закрылки 15, выпускаются синхронно, стабилизатор перекладывается.

Приборная доска пляшет перед глазами, указатель авиагоризонта колеблется в не устойчивом положении. По стеклам кабины ползут дрожащие, смазанные воздушным потоком струи воды. Там, снаружи - первозданный хаос, черная мгла, вскипающая тугими струями турбулентных потоков. От всей вселенной остались лишь руки, стиснувшие штурвал, освещаемые багровыми вспышками проблескового маячка...

 

***

 

 

...На высоте 80 метров мы вывалились из-под кромки низко нависшей над землей облачности: ее плотная пелена раздернулась и впереди, сквозь завесу  дождя засверкала дорожка из белых огней. Совсем близко. Как бы внутренне не готовился, это всегда бьет по нервам – когда из темноты внезапно выскакивают посадочные огни и оказываются прямо под носом. Только не дергаться. Я все сделал правильно.

Посадки как эта - всегда экзамен: в густом, осязаемом мраке, среди нагромождения невидимых туч, полагаясь лишь на показания приборов и собственное чутье, повинуясь зыбкому дрожанию стрелок, мы не допустили ошибки, и как награда – вот эта дорожка огней впереди, надежная, осязаемая твердь, еще совсем недавно недосягаемая, как другая планета.

Борис, второй пилот, напряженно застыв в кресле, следит за показаниями приборов.

- 80 метров, - докладывает он - оценка?

Последний раз прокручиваю в мозгу все пункты контрольной карты: шасси, закрылки – выпущены, фары – выпущены, включены посадочные, скорость - посадочная,  положение - посадочное, на курсе, на глиссаде. Полосу наблюдаю. Делаю последние небольшие поправки перед приземлением.

В кабине раздался прерывистый звуковой сигнал.

- Ближний, 60 метров! – отозвался на сигнал Борис. - Решение?

- Садимся!

Торец полосы, окаймленный зелеными огнями, медленно приближается. Боковой ветер тащит в сторону, уводит с курса. - Прикрыться креном... Еще...

- Пятнадцать метров -  отсчитывает Борис по радиовысотомеру – двенадцать... десять... торец!

- Плавно - малый газ!

- Малый газ! – Борис тянет РУДы1, сбрасывает мощность.

Теперь аккур-а-атненько выравниваемся, и - выдерживаем... Медленно беру штурвал на себя.

- Три метра, два, два, один, один, один!

Машина несется вдоль полосы, я, сжавшись в тугой комок нервов, удерживаю ее в этом положении и жду: «сейчас скорость упадет, и ты сама начнешь опускаться, я не буду мешать. Ну, вот так, пошла... А сейчас... добрать... совсем чуть-чуть, и...» Сзади, за нашими спинами, резина покрышек, истертая многочисленными  приземлениями, коснулась мокрого блестящего бетона, развернув за собой шлейф белого дыма.

- Винты снять с упора!

- Есть винты с упора!

Гул двигателей изменился, рождая тот чарующий звенящий аккорд, похожий на вздох, когда лопасти изменяют угол атаки. Торможу. Бег машины замедляется. Огни по бокам полосы движутся все медленнее, медленнее, и вот уже спокойно и неторопливо поплыли мимо. Все. Сели.

Я устало откинулся на спинку кресла и расправил затекшие плечи. Напряжение медленно спадало, сменяясь радостным трепетом. Что может быть лучше удачного приземления... Только что мы были там, в любимом и грозном ночном небе, повиновались его законам, и вот уже неспеша катимся по бетонным плитам аэродрома, и тело все еще пронизано ощущением, музыкой полета.

- Молодец! – похвалил Борис и хлопнул меня по плечу – мастерство растет!

Глядишь, и за настоящий штурвал пересядешь – добавил он, поднимаясь из-

 

1 РУД – рукоятка управления двигателем (прим. автора)

 

за компьютера.

 

 

Ведущий инженер-технолог центральной операторной, высокий и худощавый Боря окончил  киевский институт инженеров гражданской авиации, «КИИГА» по специальности бортинженер. Год отлетал на Ту-154, а потом Союз распался и, как многие в то время, Борис остался без работы. Довольно долго он обивал пороги авиационных инстанций, пытался вернуться в строй, да так ничего и не добившись, уехал в свой родной Атырау, устроился на Завод где и тянет лямку по сей день. А когда над трубами, факелами и отпарными колоннами чертит небо белой полосой лайнер, смотрит и вздыхает.

- Эх, Б’орис, - ответил я, делая ударение, как обычно, на «о», - хоть я еще не совсем стар но, все-таки, уже поздно… Возраст вышел. Да и то – когда после школы в летное училище поступал, меня же по зрению отсеяли, а то бы давно уже летал. А так пошло: сначала – «Ин-яз», потом Карачаганак, теперь вот – Тенгиз. В ответ Борис вздонул и посмотрел в потолок, за которым, если верить камерам наружного наблюдения, в ясном осеннем небе плыли легкие перистые облака.

Я поставил авиасимулятор на паузу, и самолет замер на рулежной дорожке.

- Ну, а как тебе программка-то? Разработана в Штатах, специально для обучения пилотов.

- Ничего, программка хорошая – одобрил Борис – похоже.

Мимо прошел Майкл, координатор нашего участка: большой, краснолицый мужик, вроде, веселый и добродушный, но все же, лучше с ним поосторожнее. Не поймет он, почему два мужика в рабочее (пусть и свободное) время сажают пассажирский самолет.

Майк остановился, посмотрел на нас, промолчал и двинулся дальше.

Е-мое… увлекся, забыл свернуть «окно». Ну да ладно, Бог с ним. Поди, не съест.

- Пойдем-ка покурим – предложил я Боре.

- А пойдем.

Вот это работа, - говорил я ему, направляясь в курилку мимо заставленной строительными лесами железной громады испарителя  – настоящая! Мужик должен со стихиями бороться, а не стариться за компьютером. Тоскуешь по небу-то?

- Эх, Серега… - Борис вздохнул. - А чего там... Все ведь уже да-авно закончилось. Теперь я – оператор. Да, оператор... Когда сократили, долго пытался восстановиться – мест не было. Зятек у меня работал здесь, в Атырау, директором «Каз-Эйр». Хотел уже через него устроиться, - все таки, родственник, думаю, должен помочь, а он - сам свою жену сократил, которая у него же в компании работала… Тогда в авиации, как и везде, совсем плохо дела шли - помнишь ведь, наверное, то время. А потом, как стало  налаживаться – уж сколько лет прошло, я все навыки растерял. Переучиваться – возраст не тот. Молодых сколько до сих пор ходит без работы, а я что...

Он погрустнел. Еще один пленик обстоятельств. Да и мало ли на свете таких – по призванию своему не связанных с тем, чем приходится заниматься всю жизнь, до старости...

- А вот был случай – оживился Борис и глаза его заблестели – заходили мы как-то на посадку в Норильске, ночью...

 

 

...Небо – оно до сих пор манит и не отпускает даже сейчас, спустя столько лет. Когда заканчивается вахта, и лайнер медленно выруливает на полосу, когда огромная сила страгивает его с места, разгоняет и отрывает от земли, я радуюсь нашему свиданию. Самолет одним мощным, долгим, упругим рывком, уносится вверх, оставляя далеко внизу унылую равнину, и вот уже нет ничего, кроме застывшего под крылом моря облаков и  ослепительно-яркого холодного солнца, которое множеством радужек и лучиков играет в иллюминаторе. Ничего, кроме музыки Полета вне времени и пространства, в которой растворяются те, кто ей принадлежит.

Два часа в месяц я провожу в Небе. На два часа в месяц, прижавшись лбом к иллюминатору, я обретаю себя. Два часа спокойствия и долгих размышлений, пока истертая многочисленными приземлениями резина покрышек не коснется бетона, развернув за собой шлейф белого дыма...

 

 

***

 

Возвращаясь из курилки, проходим мимо офиса Майка. Дверь как всегда открыта, согласно «политике Компании открытых дверей» (есть у нас и такая политика). Майк розовой горой возвышался перед монитором, щелкая мышью.

- Hey!

Останавливаюсь. Манит пальцем:

-       Hey, Sergey, don’t let me see it again

-       Like… what?

-       I know what I saw! Don’t let me see it again all right?

-       OK 1

 

 

 

_____________________________________________

1 - - Сергей, чтобы я этого больше не видел

       - В смысле?

       - Ты знаешь, о чем я! Чтобы больше я такого не видел.

       - Ладно.

ВЕЧЕР

 

 

 

Стены комнаты были украшены фотографиями формата А-4 и плакатами с видами дикой природы. На тумбочке стоял ноутбук, початая бутылка «Балтики» и наполовину съеденная пицца в картонной коробке. В остальном, это была обычная комната: две кровати, стол, шкаф, кресло, холодильник… Такая же комната,  как моя, как чья-то еще, как сотни других комнат, в которых прозябают сотни сотрудников. У стола сидел большой смуглый человек с крупными чертами лица, бакенбардами и бородкой “а-ля БГ”. Одет он был в  желтую баскетбольную майку, огромные шорты и тапочки. Мощное плечо сидящего окольцовывала татуировка -  хоровод танцующих слоников, желтых, красных и зеленых, которая не вязалось с его свирепой наружностью.

Человек забивал косяк. Пустой сигаретной гильзой он ловко подхватывал измельченную травку с разложенного перед ним листка бумаги, время от времени переворачивал гильзу, и постукивал ею по столу, чтобы зелье плотнее улеглось. Один джойнт, уже готовый, с аккуратно скрученным бумажным носиком, лежал рядом.

Я сидел на кровати, прислонившись к стене, с гитарой и наигрывал из «Крематория». На другой кровати, напротив, сидела Ирина и подпевала.

- Чувак, знаешь, где растет самая лучшая трава? – спрашивал человек, не прерывая своего занятия.

- Знаю, - отвечал я - в Кызылорде!

- Не-е, чувак – не соглашался он – самая лучшая трава растет в Таразе!

Каждый кулик свое болото хвалит, Игорь! - Да ну тебя, Серж, щас сам увидишь. This shit will take ya so-o-o fucking high mate!1

Закончился еще один день полный проблем, забот и мышиной возни, оставив по себе лишь чувство сожаления. Глядя на освещенное заходящим солнцем

 

1 Эта трава тебя конкретно торкнет!

окно за жиденькой грязноватой занавеской я пел: «…мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть».

О, Боги! Как грустна вечерняя земля… Как таинственны заводские факела над умирающей осенней степью. Кто долго бродил под этими факелами, кто много страдал плененный их злым светом, тот знает. Это знает уставший. И потому со спокойным сердцем набивает сигарету душистой травой, ибо лишь она успокоит его.

В дверь громко постучали и дернули за ручку. – Кто там? –  спросил Игорь и прикрыл травку листком бумаги. - Откройте, «Групп-4»!1 – А, щас, – ответил он – Серег, открой?

На пороге стоял Толик, как всегда бодрый и улыбающийся, в рваных джинсах с нашивкой «Алиса» и широком вязаном свитере: «зда-арова, пацаны!!» Мы с размаху пожали руки и побарабанили друг друга по спине. Ну, че, летаем!? – спросил он, проходя в комнату – Ну дык… а как же-шь, mate!? Пиво будешь? Бери в холодильнике - Толя открыл дверцу и достал с полки заветный сосуд, который сразу же покрылся испариной. Отпив глоток, он  уселся на кровать, завладел оставленной мною гитарой и принялся настраивать ее, склонив голову.

Все. Все в сборе (только Владимир, наш мудрый и печальный председатель, уехал). До завтра уже ничего не случится. Сегодня мы – четыре тенгизских пленника, осторожно отодвинем расшатанную доску в безупречной с виду ограде нашего вольера и уйдем туда, где нас уже никто не сможет достать. И дело тут вовсе не в сухих листьях.

Закончив забивать последнюю сигарету, Игорь смахнул в мусорное ведро  горсть выпотрошенного табака, распушенные сигаретные фильтры, кусочки засохших стеблей и прикрыл все это белым пластиковым пакетом: спрятал.  Ну, Толег, говори! – указал он, поднимаясь из-за стола. Толик приосанился, прокашлялся и с важным видом произнес: Господа! Пользуясь полномочиями заместителя председателя Клуба,  заседание объявляю открытым! - Ура!! Ура!! Ура!!! – проскандировало собрание.

Мы быстро оделись, захватили с собой пиво, ноутбук и вышли на улицу.

 

Вечер выдался теплый: уходящая осень подарила нам чистое небо и красный закат над унылой землей. На высоких столбах уже зажглись прожекторы, которые разбавляли остатки дневного света холодным сиянием. Два иностранца в спортивных трусах и майках, похожие на упитанных окороков бежали по освещенной дороге. Парень с девушкой прогуливались по тротуару, обрамленному чахлыми облетевшими саженцами. Наш отряд направился в сторону футбольного поля, туда, где у  самой ограды стояла небольшая дощатая трибуна. Болельщиков на Тенгизе нет, и постоянных команд нет, поэтому трибуна всегда пустует, так, изредка придет кто-нибудь попить пива или пообниматься с подругой.   Мы пересекли безлюдное поле, добрались до трибуны и уселись на шершавые струганные доски лицом к

-------------------------------------------------------------------------

1Групп-4 – охранная организация, обеспечивающая безопасность на проекте.

 

закату. - Ну – за вечер! - Как и всегда, к концу второй бутылки жизнь стала ко мне  добрее и мягко обняла за плечи. Мрачные подвалы души озарились теплым светом, даже темная полоса земли на Западе стала прекрасной и позвала вдаль. Я вспомнил своего друга, переводчика Ираклия Шпильмана, который уже давно покинул Тенгиз. Ираклий любил местную природу как раз за ее аскетичность и скрытую от посторонних глаз красоту, как Экзюпери – Сахару. В комнате он держал пойманного здесь же, на футбольном поле  скорпиона в бутылке, которого назвал Антуаном, в честь любимого писателя. Вечерами после работы Ираклий подолгу наблюдал за ним, разговаривал, кормил мухами и тыкал в тезку французского летчика спичкой, чтобы тому не было скучно.

Легкий хмель окутал мозг. Было приятно сидеть вот так, предаваясь сладкой грусти и смотреть на алеющее небо: пути сходятся, расходятся, остаются лишь воспоминания, согревающие в дороге, которую каждый должен пройти сам.  Толик задумался, подперев подбородок кулаком. Ира положила голову Игорю на плечо. Было тихо. Не хотелось ничего говорить. Я поставил ноутбук на колени, нашел папку с любимым названием «Pink Floyd» и доложил – к взлету готов. - Летим, чел! – ответил Толя. Игорь достал из кармана сигаретную пачку и вытащил из нее два джойнта. Один он пока заложил за ухо, а второй протянул Ирише - на, Иринчег, «взрывай».

 

 

***

 

…Ласковый ветерок гладил лицо, перебирал волосы. Над нами, плечо к плечу сидящими на узенькой лавочке трибуны, нависла вселенная. Шанырак со своими постройками, заборами и колючей проволокой остался внизу, и уплывал все дальше, превращаясь в горстку огней, затерянных в ночной степи. Каспий лежал где-то на Западе, и его темные воды отсвечивали мертвым серебром в лучах восходящей луны. Из ноутбука лились мягкие волны, наполняя сознание гармонией и  бессловесным  пониманием мира, а тело – способностью чувствовать пульсации Вселенной. Shine on Your Crazy Diamonds

…Я стоял на заснеженной вершине горы. Ее обледеневшие склоны обрывались в море плотной облачности сияющей под солнцем. Я помню это место.

 

…Легкие натужно, со свистом  гоняют пустой, разряженный воздух, сердце колотится часто-часто... На высоте от нехватки кислорода у меня началась гипоксия – горняшка, как называют ее альпинисты: виски сдавило тисками, навалилась апатия, лишающая возможности думать и действовать. Мышцы отказывались повиноваться, сведенные усталостью. Кажется, я выжал из них все, что можно, и даже больше. Хочется только свернуться калачиком на узком выступе скалы и не двигаться,  уснуть, спать... И – пить. Глотка высохла, и каждый глоток холодного воздуха колет ее тысячами иголок.

…Нужно найти в себе силы и сделать еще шаг… Постоять. Отдышаться. Снова сделать шаг. И еще два.  Подышать. Опять шагнуть… Пот ручейками стекает по груди под анаракой. Перед глазами маячит кусок скалы по которой мы лезем и обледеневшая страховочная веревка. Погода испортилась

 и в вате сплошной облачности подниматься приходится почти вслепую, ориентируясь лишь по рельефу гребня, который выводит к вершине. Начался снегопад. Снег валит все гуще и нарастает сугробами на плечах и рюкзаке когда я останавливаюсь, чтобы  забить крюк или подстраховать товарища по связке.

Упереться зубьями кошек вот сюда, в этот уступчик. Передвинуть зажим вверх по веревке. Отдышаться.  Подтянуться на зажиме и снова упереться ногами. Отдышаться. Снова подтянуться, и так без конца.

Как нелепа эта добровольная пытка: шаг за шагом совершать невыносимый подвиг, уже лишенный смысла, потому что  цель не оправдывает потраченных сил. Самому мне уже ничего не нужно - иду только ради товарищей по команде, которые, возможно, от цели еще не отказалась. Глупцы…

…Я долез до конца веревки, где на небольшой покатой скальной полочке меня страховал Влад – мой напарник по связке.

- Серега, ну как? – спросил он, помогая мне встегнуть карабин в «станцию».

Какое то время я не мог ответить, жадно хватая воздух пересохшим ртом, обессилено упершись каской в скалу. Потом выдавил: достань… воду… в рюкзаке… - Влад наклонился ко мне и, одной рукой придерживаясь за страховочную петлю,  другой потянулся к клапану рюкзака.

Внезапно где-то недалеко гулко ухнуло и загрохотало, как будто сорвался в пропасть железнодорожный состав. Внутри все оборвалось, похолодело, даже нос стал холодным и заострился:

- Лавина!!

Мы инстинктивно вжались в скалу, озираясь по сторонам, хотя в облаках уже в 20и метрах ничего не было видно: только смутные очертания серых скал, которые круто уходили вверх теряясь в хаосе летящего снега, и так же круто обрывались вниз, в серую пустоту. Секунда, другая, третья... Звук висел в воздухе. Где она, куда идет… Пять секунд… Десять... Ничего: стихает. Прошла мимо. Снова было слышно только биение собственного сердца и пощелкивание снежных крупинок по каске. Изредка налетали порывы ветра, и сдували снег с уступов. Он поднимался в воздух белой пылью, которую  воздушные потоки разносили вверх и вниз по стене.

- Блин… как бы нас не задело. Снегопад не детский… мать его – прохрипел я, приходя в себя.

- Ничего, здесь участок крутой, снег не скапливается – ответил побледневший  Влад, стараясь придать голосу больше уверенности. Это где-то с перевала сошло…

Откинувшись на самостраховке я перегнулся вниз: Нарро-од!! …Живы?!

- Да! Нормально!! – ответили далекие голоса.

- Перила свободны!!

- Понял!! Пошел!!

Дождавшись, пока подойдут остальные члены команды, стали решать: идти дальше или вернуться. Все – кто с тревогой, кто с тоской вглядывались в сумятицу летящего снега, пытаясь отыскать хоть слабый просвет в облаках. Но снег все шел, и просветов не было. Ясно было, что склоны стоят «перегруженные» и двигаться по ним в такую погоду опасно. Но мы находились на гребне, где снега меньше. Вернуться, сославшись на непогоду? А потом, внизу, в  лагере, отводить глаза? Ясно ведь будет, что испугались и нашли отговорку: снегопад. А вполне могли еще пытаться, пробиваться дальше. Но с другой стороны – кто знает, что там, дальше, будет. Иногда сомнения – хуже страха. Принять решение можно только один раз и сделать это нужно сейчас: потом жалеть будет поздно. Мы молча озирались и кусали губы, не в силах сказать ни да ни нет. Первым решился Влад -  Ну что, идем? – просто спросил он. Если уж совсем прижмет – вернемся. Время еще есть. А пока можно, будем двигаться. Все согласны? - Ну… Вроде как… Если… Ну, в общем - все.

Каждый в глубине души разозлился на себя за собственное упрямство, и все же, скрепя сердце, пошел.

А как бы хотелось оказаться на базе, в тепле, в безопасности… Там сейчас, наверное, дождь, и вызывающий страх и благоговение старший тренер каждый час выходит с зонтом и рацией из своего вагончика принимать доклады от групп, которые сейчас «на горе». Там отдыхающие группы в кают кампании (большой палатке – столовой) гоняют чаи, дождь уютно барабанит по скатам, прозрачные капли дрожат на лапах Тянь-Шанских елей…

…Влад встегнул узел страховочной веревки в свою обвязку и полез вверх,  гремя крючьями, молотком, оттяжками и прочей альпинистской утварью, которая висела у него на поясе. Я вздохнул и начал протравливать веревку через карабин, встегнутый в страховочную петлю, внимательно наблюдая, чтобы в случае срыва в любой момент «поймать» его.

 

…А потом была вершина – небольшая заснеженная площадка.

Внизу, повсюду, до горизонта раскинулось покрывало облаков, из которого поднимались острые скальные гребни и снежные пики. Мы стояли, осунувшиеся, с обгоревшими лицами, обмороженными пальцами и улыбались; губы, высушенные ветром и сожженные высокогорным солнцем, трескались до крови.

Только пересилив страдание, сомнение и страх можно постичь всю глубину истинного счастья. За этим мы и приходим сюда снова и снова, даже те, кто зарекается возвращаться; чтобы достигнув предела своих возможностей сделать еще шаг и открыть в себе новую грань. Как древние подвижники Духа, мы усмиряем плоть и покоряем не вершины, но свою человеческую немощь. Мы становимся свободными.

В горле стоял ком, глазам было горячо, и влага на щеках превращалась в лед.

 

Сидя на лавочке и вспоминая тот день, я думал: бывают моменты, когда кажется - все, дальше хода нет.. Как там было у Визбора... «и жизнь состоит из одних поражений»… Когда неудача следует за неудачей и кончаются силы, становится  легче просто со всем смириться: забиться в угол и признать себя побежденным - вот, смотрите, все смотрите, как человек сам, живьем замуровывает себя в склеп… - Кажется, так будет всегда, и жизнь – лишь обмен веществ. Засыпать, просыпаться, есть, ходить в туалет, на работу… Переползать из одного дня в другой, вопрошая – зачем, взывая к кому то - за что... А потом, вдруг, непонятно откуда берутся новые силы. Тогда поднимаешься с колен и идешь дальше. И опять верится, что будет только эта светлая дорога.

Закон жизни – живое должно жить. В минуты счастья кажется, что радость будет вечной, а в минуты слабости – что нет конца поражениям.

- А жизнь идет себе, меняется... добавил я вслух, задумавшись

- Да. Но в этом вся соль – ответил Игорь, словно прочитав мои мысли – никогда не знаешь, когда оно произойдет, а в этом – вкус жизни. Вот тебе плохо, очень долго, а потом, когда меньше всего ждешь и уже не надеешься, все вдруг возьмет и переменится, вот так (он щелкнул пальцами), - и жизнь засияет… как прекрасный бриллиант - добавил он, обнимая Иришку. – Правда, у нее глаза похожи на бриллианты? – правда, - согласились мы с Толей.

Одна команда. Одна семья.

Мы поднимались все выше на волнах любви и пряного дыма от наших сигарет, в переплетении звездного света и серебра гитарных аккордов. В глазах отражалось Небо, и была вечная жизнь, а смерть – лишь еще один шаг в пути. 

 

 

          ***

 

 

За распластавшими щупальца пятью Домами, за мертвенно-синими фонарями, за запрещающими знаками и заборами тлел, догорая закат, он был уже почти не различим. Над его слабым заревом всходила Венера, а еще выше, в темной густой синеве парила большая медведица, светился пояс Ориона. Россыпи звезд усеивали небо все гуще, разрастаясь, как узоры на замерзшем окне. Между звезд, сами как звезды, плыли проблесковые огни, оставляя позади призрачно - белый тающий след.

 

 

 

 

 

 

 

ПОСЛЕДНЕЕ

 

                 

 

 

 

Ночь. Комната. Горит лампа. Сон не идет. Сижу на кровати, обхватив колени руками.

Кто-то прошаркал по коридору, заворочался за фанерной стенкой сосед. Под окном послышались шаги, звуки приглушенного мужского голоса, потом невнятная возня и женский смех. Ночная бабочка, чудом уцелевший посланник ушедшего лета, ползет по потолку, срывается, бестолково мечется, ударяясь о стены, и падает на тумбочку. Поползла, взлетела, описывая круги по комнате, и снова стала биться о потолок.

Нервы натягиваются, как струны на колки. Сердце ворочается тяжело, как будто ему тесно в груди: всем телом ощущаю каждый его удар. Будут еще и еще вахты, и каждая будет уносить частичку сил, здоровья, воли, желаний.

Просыпаясь по утрам, я чувствую, как изнашивается мое тело, каждый день отравляемое сероводородом, тяжелыми металлами, вредной пищей и алкоголем. И - страх. Всегда страх. И сейчас, когда я сижу, я его чувствую. Он как пружина, которая все время сжимается. Страх смерти от того, что живешь на кладбище. На кладбище живых. Я заживо погребен. От нереализованности и тщетности попыток что-то изменить.

Так, многие из нас, раз попав сюда, уже не имеют воли разомкнуть кольцо, с каждой вахтой оставляя надежду на лучшее, с каждым годом погружаясь в болото безысходности. Остается тоска, которую не назвать словами, не выразить и даже не понять, но она есть: сидит внутри и съедает.

Там, за окном, в темноте, на сотни километров раскинулась выжженная солнцем, выстуженная морозами древняя земля, когда-то морское дно, теперь усеянное окостеневшими моллюсками, бывшей жизнью. Кладбище мертвых.

Вереница вахт продолжается, и нет ей конца. Один проект, другой, третий, и все – одно и то же: та же Машина, тот же Механизм. А время идет, и остается, как осадок – сожаление. Каждая секунда, как дробинка, выбивает кусочек целостности и растет пустота, порождая чувство беспомощности перед чем-то большим, темным и холодным, что выходит из пустоты, подступает все ближе и когда-нибудь проглотит. 

На тумбочке у кровати стоит икона Николая Угодника. Светлый, строгий лик в золотистом сиянии. Господи… Я не умею жить так, как Ты говоришь, я слаб и вера моя слаба, я все делаю наоборот. Я ищу не там и нахожу не то. Ложные солнца сияют ярко, а то, что Твое, скрыто глубоко, и я прохожу мимо снова и снова, слишком гордый для того чтобы остановиться и Увидеть, увлекшись очередной обманкой. Я могу только каяться и надеяться, что Ты простишь...

Идет время: из небытия капают секунды, сливаются в минуты, и ручейками сбегают в мутную реку вечности, растворяясь в ней навсегда: 00:26, 00:27, 00:28… 00:50…

Икона начала терять очертания, золотистый венец над головой святого стал переливаться, дрожать… Из глаз, темных, мудрых, с потаенной печалью, - печалью по нам, сбежала слеза. А может быть, не его слеза…

Помилуй нас, Господи…

Постепенно веки наливаются тяжестью, закрываются, закрываются… Лампа гаснет. Темнота. Сон.

 

 

 

КОНЕЦ

 

 

Март –  Декабрь 2007

 

sefi, YuS © 2000-2011
Че надо?

Rambler's Top100 Resurs.kz: сайты Казахстана и раскрутка сайта